#p131294,Мартовский Заяц написал(а):В любви есть и для себя и для другого.
В любви есть и несправедливость ибо справедливо все что для любимого.
А есть акцент на своих правах , отсюда ревность , то есть нелогичное требование любви к себе, любовь может придти от нежности и услужливости , к придирчивой требовательности, к мелочным требованиям к друг другу , то есть когда в справедливости делается акцент на своих правах.
Хорошая статья на эту тему
Клайв Льюис о любви
Федотов Алексей Александрович — 28 июля 2020
О своей книге «Любовь» К.С. Льюис писал в предисловии: «Я предвкушал, как легко воздам хвалу любви-дару и сумею осудить любовь-нужду. На самом деле все оказалось сложнее, чем я думал». В произведении писатель рассуждает о привязанности, дружбе, вожделении, влюбленности, ревности, милосердии как о видах любви и приходит к выводу, что ни один из этих видов не сравнится с любовью к Богу, полноты которой, к сожалению, в земной жизни так трудно достичь.
СТАТЬЯ
Вспомогательные дисциплины Философия
Вспомогательные дисциплины Литературоведение
Религия и мир
Трактат «Любовь» К.С. Льюис писал в 1958-1960 гг. Перевод на русский язык был сделан Н.Л. Трауберг в 1976 году. Впервые на русском языке произведение вышло в сокращении в журнале «Вопросы философии» (№ 8, 1989 г.), а в полном варианте в России в первый раз вышло в 1991 году в издательстве «Гнозис»[1].
«Бог есть любовь, говорит евангелист Иоанн. Когда я в первый раз пытался писать эту книгу, я думал, что слова эти указывают мне прямой и ясный путь. Я смогу, думал я, показать, что любовь у людей заслуживает своего имени, если она похожа на Любовь, которая есть Бог. И я разграничил любовь-нужду и любовь-дар. Типичный пример любви-дара – любовь к своим детям человека, который работает ради них не жалея сил, все отдает им и жить без них не хочет. Любовь-нужду испытывает испуганный ребенок, жмущийся к матери. <...> Я предвкушал, как легко воздам хвалу любви-дару и сумею осудить любовь-нужду. <...> На самом деле все оказалось сложнее, чем я думал»[2]. «Любовь-дар прекрасна, потому ее и легко принять за Любовь. Тогда мы придадим ей безусловную, ничем не обусловленную ценность, на которую она права не имеет. Она станет богом, станет бесом – и разрушит нас, а заодно и себя. Все дело в том, что естественная любовь, став богом, не остается любовью. Ее называют так, но на деле это усложненная ненависть. Любовь-нужда может быть и назойливой, и жалкой, но богом она не станет. Слишком она мало на Бога похожа. Из всего этого следует, что мы не должны ни творить из любви кумира, ни “разоблачать” любовь»[3].
По утверждению Льюиса, «лишь очень смелое и глупое создание скажет Творцу: “Я – не нищий. Я люблю Тебя без всякой корысти”. Те, кто испытывал к Богу любовь-дар, вслед за тем, нет, в то же время били себя в грудь вместе с мытарем и взывали из своей немощи к единственному Дарующему. И Он не против. <...> Человек ближе всего к Богу, когда он меньше всего на Бога похож. Разве похожи нужда и полнота, немощь и власть, покаяние и праведность, крик о помощи и всемогущество? Когда я до этого додумался, я остановился; прежний мой план рухнул. И я стал думать дальше»[4]. «Образец наш – Иисус, не только на Голгофе, но и в мастерской, и на дороге, и в толпе, среди настойчивых просьб и бурных споров, которые не давали Ему ни отдохнуть, ни уединиться. Именно эта жизнь, так странно непохожая на жизнь Божественную, не только похожа на нее – это она и есть, когда она здесь на земле, в наших условиях»[5].
Автор выдвигает тезис – «всякая человеческая любовь (чем она выше, тем сильнее) склонна брать на себя Божественные полномочия. <...> Она учит нас не считаться с ценой, требует полного повиновения и внушает, что любое действие, совершаемое ради нее, законно и даже похвально. <...> Естественная любовь предъявляет эти кощунственные претензии не когда она мала и низка, а когда она, как говорили наши деды, “чиста и благородна”. <...> Жертвенная, романтичная влюбленность поистине кажется нам гласом Божиим. Простая похоть ни за что не покажется. Похоть портит человека во многих смыслах, но не в этом: ее не станешь чтить, как не станешь чтить желание почесаться. Когда глупенькая мать балует ребенка (а на самом деле – себя), играет в живую куклу и быстро устает, действия ее вряд ли “станут богом”. Глубокая, всепоглощающая, пожирающая обоих любовь женщины, которая в полном смысле слова “живет для своего ребенка”, богом становится легко»[6].
Рассматривая разные виды любви, Льюис начинает с того, что он называет «любовь к тому, что ниже человека». В качестве главных примеров он берет любовь к природе и патриотизм: «Для некоторых людей, особенно для англичан и русских, очень важно то, что мы зовем “любовью к природе”. Это не просто любовь к красоте. Конечно, в природе много красивого – деревья, и цветы, и животные, но любящий природу восхищается не частностями. Не ищет он и “видов”, ландшафтов. <...> Тут важен “дух”, важно настроение. Любители природы хотят получить как можно полнее все, что природа говорит здесь и сейчас. Яркая красота, несомненная гармония одних сцен не дороже им, чем мрачность, ужас, уродство или скука других. <...> Они открыты чему угодно в любом пейзаже, в любое время суток. <...> Если вы возьмете природу в наставники, она научит вас всему, что вы решили усвоить, то есть ничему не научит»[7]. «Природа не учила меня тому, что есть Всемогущий Бог и Слава Божья. Я поверил в это иначе. Но природа показала мне, что такое “слава”, и я не знаю до сих пор, где бы еще я мог это увидеть. Я представлял бы себе “страх Божий” очень грубо и просто, если бы не испытал истинного страха в горах или в лесу. Конечно, все это ничуть не доказывает истинности христианства. Христианин учится этому, а поборник темных богов – своему, другому. Природа не учит. Истинная философия может иногда использовать то, что дала природа, но урока философии природа не даст»[8].
«Возьмем теперь любовь к своей стране. <...> Амбивалентность патриотизма доказывается хотя бы тем, что его воспевали и Честертон, и Киплинг. Если бы он был единым, такие разные люди не могли бы его любить. На самом деле ничуть не един, разновидностей у него много. Первая из них – любовь к дому, к месту, где мы выросли, или нескольким местам, где мы росли; к старым друзьям, знакомым лицам, знакомым видам, запахам и звукам. <...> Вторая разновидность патриотизма – особое отношение к прошлому своей страны. <...> Третья разновидность патриотизма – уже не чувство, а вера; твердая, даже грубая вера в то, что твоя страна и твой народ действительно лучше всех. <...> Тут мы подходим к четвертой разновидности. Если наша нация настолько лучше всех, не обязана ли она всеми править? <...> И вот мы подходим к черте, за которой бесовский патриотизм, как ему и положено, сжирает сам себя. Честертон, говоря об этом, приводит две строки из Киплинга. По отношению к Киплингу это не совсем справедливо – тот знал любовь к дому, хотя и был бездомным. Но сами по себе эти строки действительно прекрасный пример. Вот они:
Была бы Англия слаба,
Я бросил бы ее.
Любовь так в жизни не скажет. Представьте себе мать, которая любит детей, пока они милы; мужа, который любит жену, пока она красива; жену, которая любит мужа, пока он богат и знаменит. Тот, кто любит свою страну, не разлюбит ее в беде и унижении»[9].
Интересно, что любовь к животным Льюис рассматривает не в разделе о любви к тому, что ниже человека, а в следующем, посвященном привязанности: «Привязанность не требует сходства. <...> Привязанность не знает различия пола, возраста, класса. Она связывает молодого ученого и старую няню, живущих в совершенно разных мирах. Более того, привязанность не признает границ биологического вида. Она связывает человека и животное или двух разных животных, скажем, кошку и собаку, и даже (это видел Гилберт Уайт) курицу и лошадь. <...> Привязанность смиренна. Она не превозносится. Мы гордимся влюбленностью или дружбой. Привязанности мы нередко стыдимся. Как-то я рассказал о том, как любят друг друга кошка и собака, а собеседник мой заметил: “Вряд ли собака признается в этом другим псам”. <...> Привязанность тиха, о ней и говорить неудобно»[10].
Автор не склонен недооценивать значение привязанности, но он не считает, что она имеет право называться любовью: «Я знаю по опыту, как привязанность учит нас сперва замечать, потом терпеть, потом привечать и, наконец, ценить тех, кто оказался рядом. Созданы они для нас? Слава Богу, нет! Они – это они и есть, чудовищные, нелепые, куда более ценные, чем казалось нам поначалу. И тут мы подходим к опасной черте. Привязанность обращает наш взор к неприметным; Бог и Его святые любят тех, кто не может вызвать любви. Привязанность непритязательна, привязанность отходчива; она долготерпит, милосердствует, никогда не перестает. Она открывает нам в других образ Божий, как открывает его смиренная святость. Значит, это и есть сама Любовь? Значит, правы викторианцы? Значит, другой любви и не нужно? Значит, домашнее тепло и есть христианская жизнь? Ответ несложен: “Нет”»[11].
И в доказательство этого утверждения Льюис приводит ряд примеров, показывающих, насколько разрушительной может быть привязанность: «Сколько на свете счастливых семейств? Потому ли их мало, что родные не любят друг друга? Нет, не потому; семья бывает несчастлива при очень сильной любви, хуже того – из-за сильной любви. Почти все свойства привязанности о двух концах, они могут порождать и добро, и зло. Если дать им волю, ничего с ними не делать, они вконец разрушат вашу жизнь»[12].
«То, как человек ведет себя дома, показывает истинную цену (что за гнусное выражение!) его светских манер. <...> “Мы можем сказать друг другу что угодно”. Истина, стоящая за этими словами, означает вот что: привязанность в лучшем своем виде может не считаться со светскими условностями, потому что она и не захочет ранить, унизить или подчинить. <...> Но домашний хам имеет в виду совсем другое. Его привязанность – очень низкого пошиба, или ее вообще нет, а свободу он себе дает такую, на какую не смеет претендовать и которой умеет пользоваться только самая высокая привязанность. Он тешит свою злобу, себялюбие или просто глупость. А совесть его чиста: привязанность имеет право на свободу, он ведет себя как хочет – значит выражает привязанность»[13].
«Мы еще не говорили о ревности. <...> В привязанности она очень сильна и вызвана тем, что этот вид любви не терпит перемены. <...> Скажем, брат и сестра или два брата растут вместе. Они читают одни и те же книжки, карабкаются на одно и то же дерево, вместе играют, вместе начинают и бросают собирать марки. И вдруг у одного из них появляется новая жизнь. Другой не входит в нее, он выброшен, отброшен. Ревность тут родится такая, что и в драме подобной не найдешь. Это еще не ревность к друзьям, это ревность к самому предмету увлечения – к музыке, к науке, к Богу. Она доходит до смешного. <...> Не только дети страдают этой ревностью. Посмотрите на неверующую семью, где кто-нибудь обратился, или на мещанскую семью, где кто-нибудь “пошел в образованные”. Я думал, что это ненависть тьмы к свету, но ошибался. Верующая семья, где кто-то стал атеистом, ничуть не лучше. Это просто реакция на измену, даже вроде бы на кражу. Кто-то (или что-то) крадет у нас нашего мальчика (или девочку)»[14].
По утверждению Льюиса, «привязанность дарует радость тогда и только тогда, когда ее испытывают “приличные люди”. Другими словами, одной привязанности мало. Нужен ум; нужна справедливость; нужна милость. Словом, нужно быть хорошим – терпеливым, смиренным, кротким. В игру должна вступать любовь, которая выше привязанности. В том-то и дело. Если мы будем жить одной привязанностью, она принесет нам много зла»[15].
Следующий вид любви, рассмотренный автором, – дружба, о которой он пишет, что «в старину дружбу считали самой полной и счастливой из человеческих связей. Нынешний мир ее лишен. Конечно, все согласятся, что, кроме семьи, мужчине нужны еще друзья. Но самый тон покажет, что под этим словом подразумевают совсем не тех, о ком писали Цицерон и Аристотель. Дружба для нас – развлечение, почти ненужная роскошь»[16]. Дружба «из всех видов любви наименее естественная, в ней не участвует инстинкт. <...> Светлый, спокойный, разумный мир свободно избранной дружбы отдаляет нас от природы. Дружба – единственный вид любви, уподобляющий нас богам или ангелам»[17].
Льюис не обходит и острых вопросов, связанных с пониманием дружбы не только в современности, но уже и в его время: «В наше время нельзя обойти вниманием теорию, что всякая дружба на самом деле однополая влюбленность. <...> Те, кто видит в дружбе лишь скрытую влюбленность, доказывают, что у них никогда не было друзей. Кроме них, все знают по опыту, что дружба и влюбленность совсем непохожи, хотя их можно испытывать к одному и тому же человеку. Влюбленные все время говорят о своей любви, друзья почти никогда не говорят о дружбе. Влюбленные смотрят друг на друга; друзья на что-то третье, чем оба заняты. Наконец, влюбленность, пока она жива, связывает только двоих. Дружба двумя не ограничена, втроем дружить даже лучше»[18].
Автор заявляет: «Дружба, как и всякая естественная любовь, не может себя спасти. <...> В дружбе нам кажется, что мы выбираем себе равных. На самом деле тут замешана масса случайностей. Родись мы раньше, живи дольше, не заведи какого-то разговора, и дружбы не было бы. Но для христианина нет случайностей. Христос поистине может сказать всякому кругу друзей: “Не вы избрали друг друга, но Я избрал вас друг для друга”. Дружба – не награда за ум или вкус, а орудие Божие; с ее помощью Господь открывает нам красоту другого человека. Этот человек не лучше сотен прочих, но мы увидели его. Как и все доброе, красота эта – от Бога, и потому в хорошей дружбе Он ее умножит. Господь, а не мы созывает наших гостей и, посмеем надеяться, правит нашим дружеским пиром. Во всяком случае, так должно быть. Не будем же ничего решать без Хозяина»[19].
В отношении влюбленности, по мнению Льюиса, «вожделение может входить во влюбленность, может и не входить. <...> Я не считаю, что без влюбленности соитие нечисто, низко, постыдно. Если все, кто совокупляются без влюбленности, гнусны и ужасны, происхождением мы похвастать не можем. На свете всегда было гораздо больше таких союзов. Почти всех наших предков женили родители, и они зачинали детей, повинуясь только животному желанию. И ничего низкого тут не было, а были послушание, честность, верность и страх Божий. При самой же сильной, самой высокой влюбленности соитие может быть прелюбодейным, может означать жестокость, ложь, измену мужу или другу, нарушение гостеприимства, горе для детей»[20]. «Влюбленность входит в человека, словно завоеватель, и переделывает по-своему все взятые земли. До земли полового влечения она доходит не сразу; и переделывает ее. <...> Вожделение без влюбленности стремится к соитию, влюбленность – к самому человеку. <...> Влюбленному нужна не женщина вообще, а именно эта женщина. Ему нужна его возлюбленная, а не наслаждение, которое она может дать»[21]. «Влюбленность уничтожает разницу между словами “брать” и “давать”»[22].
«Раньше считали, и теперь считают люди попроще, что духовная опасность влюбленности – именно в вожделении. Старым богословам, видимо, казалось, что брак опасен полным и душепагубным погружением в чувственность. Писание судит об этом не так. Апостол Павел, отговаривая новообращенных от брака, ничего по этому поводу не говорит и даже советует не уклоняться надолго друг от друга (1 Кор. 7:5). Доводы его иные: он боится, что муж начнет “угождать” жене, а жена – мужу. Самый брак, а не брачное ложе может отвлечь нас от христианской жизни. Я и сам знаю по опыту, что – и в браке, и вне брака – от нее сильнее всего отвлекает комариный рой каждодневных забот. Великое и постоянное искушение брака – не сладострастие, а любостяжание. Что же до влюбленности, при всем почтении к старым учителям я помню, что они – монахи и, наверное, не знали, как воздействует она на половую сферу. Влюбленность умягчает, утишает блудную страсть. Не уменьшая желания, она намного облегчает воздержание»[23].
Отношение к страсти, питающей влюбленность, у автора достаточно своеобразно: «Страсть – насмешливое, лукавое божество, она ближе к эльфам, чем к богам. Она любит подшутить над нами. Когда наконец мы можем ей предаться, она уходит от обоих или от одного от нас. Пока влюбленные обменивались взглядами в метро, в магазине, в гостях, она бушевала во всю свою силу. И вдруг ее нет, как не было. Сами знаете, сколько за этим следует досады, обиды, подозрений, жалости к себе. Но если вы не обожествляли ее, если вы относитесь к ней здраво, вы только посмеетесь. И это входит в игру. Поистине, Господь шутил, когда связал такое страшное, такое высокое чувство как влюбленность с телесным желанием, неизбежно и бестактно проявляющим свою зависимость от еды, погоды, пищеварения. Влюбившись, мы летаем; вожделение напоминает нам, что мы – воздушные шары на привязи. Снова и снова мы убеждаемся, что человек двусоставен, что он сродни и ангелу, и коту. <...> Когда естественное кажется божественным, бес поджидает за углом»[24].
Льюис заявляет о внутренней диалектике влюбленности. С одной стороны, «влюбленность не ищет своего, не ищет земного счастья, выводит за пределы самости. Она похожа на весть из вечного мира. И все же она – не Любовь. Во всем своем величии и самоотречении она может привести и ко злу. Мы ошибаемся, думая, что к греху ведет бездуховное, низменное чувство. К жестокости, неправде, самоубийству и убийству ведет не преходящая похоть, а высокая истинная влюбленность, искренняя и жертвенная свыше всякой меры»[25]. С другой стороны, «влюбленность – самый непрочный вид любви. Мир полнится сетованиями на ее быстротечность, но влюбленные об этом не помнят. У влюбленного не надо просить обетов, он только и думает, как бы их дать. “Навсегда” – чуть ли не первое, что он скажет, и сам поверит себе. <...> И они правы. Влюбившись, мы вправе отвергать намеки на тленность наших чувств. Одним прыжком преодолела любовь стену самости, пропитала альтруизмом похоть, презрела бренное земное счастье. <...> Но влюбленность сулит нам то, что ей одной не выполнить. <...> Мы сами должны стараться, чтобы каждодневная жизнь уподобилась райскому видению, мелькнувшему перед нами. Влюбленность препоручает нам свое дело. Это знают все, кто любит правильно, хотя немногие могут это выразить. <...> Как и все виды естественной любви, влюбленность своими силами устоять не может; но она так сокрушительна, сладостна, страшна и возвышенна, что падение ее поистине ужасно. Хорошо, если она разобьется и умрет. Но она может выжить и безжалостно связать двух мучителей, которые будут брать, не давая, ревновать, подозревать, досадовать, бороться за власть и свободу, услаждаться скандалами»[26].
Автор объясняет, почему почти не касается соотношения любви к Богу и любви к человеку: «Я почти ничего не сказал о том, как естественная любовь становится соперницей любви к Богу. <...> Соперничество это уже немногим знакомо. В наш век любовь к ближнему состязается с любовью к себе. Опасно требовать от человека, чтобы он отринул земную любовь, когда он до нее и не дорос. Куда как легко не любить ближнего и думать, что это у нас от любви к Богу! Многим совсем нетрудно ненавидеть жену или мать»[27]. О любви к Богу Льюис пишет апофатически: «Ничтожнейшие из нас в состоянии благодати что-то знают о той Любви, которая есть Бог; но ни один мудрец и ни один святой не знают Ее иначе как в подобиях»[28].
Вслед за влюбленностью мыслитель рассуждает о милосердии: «У нас всегда хватает поводов добавить милосердия в любовь. Когда мы не ослеплены себялюбием, трения и провалы, неизбежные в естественной любви, показывают нам, что без милосердия не обойдешься. Когда же мы им ослеплены, мы понимаем их неверно. <...> Ведь во всех, и в нас самих, что-то вынести невозможно, если на помощь не явятся милость, терпимость, жалость! Потому и приходится, опираясь на руку Божью, укреплять милосердием естественную любовь»[29].
А завершает свою книгу К.С. Льюис размышлениями о том, сохранится ли земная любовь людей за пределами их земной жизни: «Богословы иногда задавались вопросом: узнаем ли мы друг друга в вечности и сохранятся ли там наши земные связи? Мне кажется, это зависит от того, какой стала или хотя бы становилась наша любовь на земле. Если она была только естественной, нам и делать нечего будет на небе с другим человеком. Когда мы встречаем взрослых школьных друзей, нам нечего с ними делать, если в детстве нас соединяли только игры, подсказки или списывание. Так и на небе. Все, что не вечно, по сути своей устарело еще до рождения. <...> Опыт подсказывает, что не стоит обращаться к небу за земным утешением. Небо дает утешение небесное, и ничего больше. А земля и земного утешения не дает. В конце концов, земного утешения нет»[30]. «Когда мы увидим Бога, мы узнаем Его и поймем, что Он присутствовал во всех проявлениях чистой любви. Все, что было истинного в наших земных связях, принадлежало Ему больше, чем нам, а нам – лишь в той мере, в какой принадлежало Ему. На небе нам не захочется и не понадобится покидать тех, кого мы любим. Мы обретем их всех в Нем и, любя Его, полюбим их больше, чем теперь»[31].
[1] К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 1 М., Спб., 2004. С. 295.
[2] Льюис К.С. Любовь // К.С. Льюис. Собран
Человек привык оправдывать себя и прятать свой мусор, внешне казаться благопристойным, а внутри быть наполненным нечистотами. Ради "сохранения лица" готов на многие подлости и даже на убийство. Христос же хочет привести человека к целостности, чтобы вылечить его стремление к шизофрении (распущенности). Избавить от внутриличностных конфликтов, внутренних противоречий, являющихся причиной страдания человека.